так, почему тогда не отправиться домой прямо сейчас? Чего еще ждать? Устраивать доставку письма Элеоноре больше не нужно, потому что само это письмо уже больше не нужно. Зачем оно? Стало ясно, почему Элеонора не думает о матери. Она превратилась в «птицу с пустыми глазами». Конечно, я сформулирую это для Ольги Марковны как-то иначе, по дороге в Москву у меня будет достаточно времени все хорошо обдумать. Короче говоря, я сегодня же еду домой. Это был третий вывод, такой же логичный, как и два других.* * *

Я подумала, что успею еще в секретариат, чтобы сообщить о своем отъезде и получить бумажку для камеры хранения. Но не хватило буквально минуты. Я уже подходила к зданию с растяжкой «Змея или веревка?», когда раздался гонг на обед. Это означало, что секретариат закрылся и отъезд придется отложить до завтра.

Я отправилась на обед, встала в очередь к раздаче. И тут мне все стало противно: и сама кантина, и ее запахи, и мудрецы, смотревшие на меня со стен, и ретритеры, которые, как полагалось, смотрели прямо перед собой или в пол, потому что должны были избегать встречаться друг с другом взглядом. Я вышла из очереди и ушла, не пообедав. Есть мне не хотелось.

* * *

Из кантины я побрела куда глаза глядят. Необходимость болтаться здесь до завтрашнего дня действовала на меня угнетающе, но это был не единственный фактор, влиявший на мое настроение. Был еще какой-то очаг беспокойства, который я не могла выявить. Я его заметила еще тогда, когда собиралась идти в секретариат. Что-то во мне сопротивлялось оставить все так, как это было сейчас, и вернуться в Москву. Во мне всегда что-то чему-то сопротивлялось, и я не придала значение тому смутному беспокойству. Оно должно было скоро пройти, как я знала по опыту. Но мое беспокойство не проходило.

И наконец, настал момент, когда я поняла свое сопротивление: я должна увидеть своими глазами, как изменилась Элеонора. В кого именно она превратилась. Зачем мне это было необходимо, я не понимала. Я понимала лишь то, что теперь, после Андрея, мне уже обязательно надо встретиться с Элеонорой. Надо мне самой. Тем более что это, как оказалось, возможно. Андрей добился встречи с ней, а я – нет?! Вот этот риторический вопрос и не отпускал меня.

Я снова увидела эту картинку: по дорожке к переходу идет напряженный Арджуна, за ним своей вольной поступью шествует Андрей. Значит, это Арджуна помог Грохову встретиться с Элеонорой. А почему бы мне опять не обратиться к Арджуне? Что мне терять? Андрею же он помог. Может быть, этот неврастеник станет теперь ко мне отзывчивей? Есть еще и дядя Митя, он сейчас тоже в лагере. Если откажется Арджуна, то можно будет как-то задействовать дядю Митю.

Поскольку еще продолжался обед, к охранникам никто не придет. Значит, можно будет спокойно с ними поговорить. Это обстоятельство меня воодушевило, и я пошла в «сторожку».

* * *

В приемной находился только Арджуна. Он отвернулся от компьютера, за которым сидел, и посмотрел на меня вопросительно.

– У меня к тебе дело, – сказала я.

Арджуна приложил палец к губам, не иначе как напоминая мне о «режиме полного безмолвия», и снова повернулся к монитору. Это был плохой знак.

– Дядя Митя все еще здесь? – спросила я.

Арджуна не двинулся. Тогда я повторила свой вопрос, в этот раз громче.

Арджуна встал и подошел ко мне.

– Ты замолчишь, наконец? – прошипел он мне в лицо. Наверное, это был просто раздраженный шепот, но мне стало не по себе.

– Арджуна, это важно, выслушай меня, пожалуйста… – начала я и тут увидела в его глазах неприкрытую злость. Он шагнул в сторону, зашел мне за спину, охватил мои предплечья, развернул меня лицом к двери и повел к ней. Я попробовала вырваться, но не смогла – он только приложил еще больше усилий, чтобы выдворить меня из приемной. И все это делалось молча. У двери Арджуна меня отпустил.

Открыв ее передо мной, он театрально указал мне рукой на выход, а потом приложил ее к своей груди. Этакий гротескный жест сердечного прощания.

* * *

Выйдя из «сторожки», я направилась к дорожке, шедшей вдоль забора, сделала по ней несколько шагов и остановилась. В груди клокотало, лицо горело, в горле щемило. Я прислонилась спиной к дереву, которое оказалось рядом, и закрыла глаза.

– Он больной человек, он псих, он инвалид, – говорила я себе. – Что взять с инвалида?!

Более-менее успокоившись, я стала соображать. Сегодня почему-то дежурит Арджуна, а его напарник, по всей вероятности, оказался в лагере случайно. Значит, дядя Митя будет дежурным завтра. Когда он после завтрака сменит Арджуну, я приду к нему и попрошу его устроить мне встречу с моей сестрой.

Вместе с тем я решила на всякий случай заготовить новое послание к Элеоноре. Если дядя Митя не сможет мне помочь с ней увидеться, тогда я попрошу его передать ей мое письмо. Уж это-то он сможет. Заставить себя смириться и уехать с пустыми руками я по-прежнему не могла. А так хоть что-то. Да и делать было больше нечего.

В этот раз мое письмо Элеоноре было готово быстро. Я начала его с короткого сожаления о том, что мы не встретились, описала состояние здоровья нашей матери и попросила Элеонору дать ей о себе знать хотя бы новой эсэмэской. Мне слабо верилось, что это сработает. Я просто хотела уехать из «Трансформатора» с чувством, что сделала все возможное.

Когда раздался гонг, возвещавший начало ужина, я отправилась в кантину. Завтрак и обед я пропустила, и мне хотелось есть. После ужина по расписанию должен был быть живой даршан Малгеру. Мне было любопытно ее увидеть, и я из кантины отправилась в конференц-зал. Но там на входной двери было прикреплено объявление о замене Малгеру дополнительным видеодаршаном Мокшафа. Сообщалось, что будет показана запись его самого первого выступления в «Трансформаторе». Ну что ж, тогда это. Надо было как-то убить время до отбоя.

* * *

– Когда я учился в школе, у нас были уроки пения. Я их ненавидел и чаще всего пропускал, – начал рассказ Федор.

…Однажды учитель пения вызвал меня на разговор из-за моих прогулов. Когда я сказал ему, что у меня нет голоса, он спросил:

– А что я слышу сейчас?

Я подумал, что он хочет меня убедить в том, что научиться петь может каждый.

Наверное, он прав, но это ничего не меняет. Я не хочу учиться петь.

И я ему так и сказал:

– Зачем мне петь?!

– Этого ты знать не можешь, пока не освободишь свой голос, – произнес он.

– От чего его освобождать? – спросил я.

– От мысли о ненужности пения.

Учитель пения предложил мне провести эксперимент.

Он сказал, что мы сейчас начнем петь вместе, ни о чем